тик так фанфик бтс юнмины
Тик-так.
Часть 1
Теплое и ленивое апрельское утро медленно обволакивало своими объятиями еще не до конца проснувшийся город. Хотя воскресное солнце уже давно взошло и ярко, но нежно освещало крыши бетонных зданий, на улице до сих пор было особенно тихо и почти безлюдно. Неподалеку слышались энергичные мужские голоса, изредка пронзающие тишину утра своим гортанным надрывистым смехом. Где-то особенно далеко еле слышно лаяла собака. Солнце бросало свои ослепительные лучи на ловец снов, висящий на углу стола и мерно покачивающийся под легкими дуновениями теплого ветра, пробиравшегося в комнату сквозь приоткрытое окошко. Прозрачные янтарные шарики медленно крутились, периодически ударяясь друг об друга, при этом издавая нежный, чуть слышный звон. Я уже битый час сидел, развалившись, за столом, подперев голову рукой и наблюдая, как солнечный свет где-то отражается от идеально гладкой стеклянной поверхности, порождая мелкие блики, а где-то проникает в самую глубину кристаллов, открывая взору прежде невидимые грани внутри них. У этих граней нежно-персиковый цвет, кое-где разбавленный красноватыми вкраплениями. Точно такой же нежно-персиковый оттенок имеет его гладкая кожа, кое-где разбавленная коричневатыми вкраплениями аккуратных родинок. Я с заметным усилием оторвал взгляд от сверкающих янтарных шариков и перевел его на прикрепленные к ним мягкие блестящие перья, подвешенные на тонкую, но грубо сплетенную, веревку, и изредка подрагивающие от ветра. Я заметил, что практически все перья в ловце были гладкими, кроме нескольких, у которых одно маленькое непослушное перышко выбилось из положенного ему места и теперь топорщилось, заставляя все перо раскачиваться еще сильнее. Точно так же одна маленькая непослушная прядка волос обычно выбивалась из гладкой каштановой шевелюры и непослушно топорщилась, а минутой позже, когда порыв ветра усиливался, за ней следовала вторая, а затем и третья, и вот уже вся до этого гладкая макушка превращалась в лохматую копну прядей-перышек, колышущихся то в одну, то в другую сторону. Обычно они падали на сонные полузакрытые глаза, обрамленные длинными ресницами. Обычно за этим следовал резкий и отрывистый поворот головой. Обычно в такие моменты мне хотелось провалиться сквозь землю или убежать за тысячу километров от того места, где нахожусь.
Даже не знаю точно, когда все это началось. Может быть, это началось уже в тот самый момент, когда дверь комнаты резко отворилась, и я увидел его на пороге. Запыхавшийся, со слегка раскрасневшимися щеками, явно от большой спешки, он крепко сжимал ручку своего огромного чемодана. Волосы его были едва заметно растрепаны, а широкая грудь слишком резко и слишком высоко вздымалась при каждом вдохе, заметно натягивая и без того плотно прилегающую к телу рубашку. Может быть, это началось секундой позже, когда я встретился с его растерянным, но в то же время оценивающим взглядом, словно говорящим: «А ты что тут забыл?», будто какой-то проходимец помимо правил посмел заселиться в предназначавшуюся только для него комнату. Казалось, он совершенно не ожидал увидеть здесь кого-то еще, и потому был сбит с толку и крайне смущен тем, что предстал перед будущим сожителем в таком виде. Вероятно, это было не совсем то эффектное появление, на которое он мог бы рассчитывать, что в итоге застало парня врасплох. Вполне возможно, это началось еще секундой позже, когда оценивающий взгляд сменился непонятной мне мимолетной ухмылкой и звонким, как бы между делом брошенным «здорово», будто он не хотел утруждать себя такой ненужной вещью, как знакомство, отвлекающей его от более насущных бытовых вопросов. Не могу сказать точно, когда же это началось. Возможно, я опять солгал, и на самом деле это началось намного позже, спустя недели, а может и месяцы нашего совместного проживания и обучения, когда самая первая ехидная ухмылка уже давно сменилась дружелюбной открытой улыбкой и мягким, но по-прежнему звонким «здорово, Чим», а статус эй-ты-что-тут-забыл постепенно уступил место статусу вроде-как-друга. Уверен ли я, что мы действительно стали друзьями? Не могу сказать. Он оказался невероятно открытым и беспечным человеком. Он постоянно болтал без умолку, при этом так доверчиво и расслабленно глядя мне в глаза и улыбаясь своей обворожительной «кроличьей» улыбкой, что у меня невольно создавалось впечатление, что я интересен ему куда больше, чем просто общажный сосед, и ему действительно важно то, что я думаю о рассказанном. Он оказался невероятно вдумчивым и умеющим слушать. Каждый раз, когда я говорил о своем прошлом или пытался выразить какую-то волнующую меня мысль, он сидел почти неподвижно, не спуская с меня своих больших, в тот момент слегка прищуренных карих глаз, при этом всем своим видом выражая такое сосредоточение на том, что он слышит, что мне невольно хотелось перестать говорить и скрыться из его поля зрения, чтобы не позволить резко накатывающему смущению полностью поглотить меня. Не знаю, стали ли мы на самом деле друзьями, однако хочу надеяться, что стали. Иначе я просто не смогу объяснить, почему, чем больше мы говорили, чем больше встречались взглядами на занятиях, сидя друг напротив друга, тем чаще я начинал замечать, что привязываюсь к нему все сильнее и сильнее. Все сильнее и сильнее, до тех пор, пока сильнее стало уже некуда, и я не понял, что окончательно и бесповоротно пропал. Я стал замечать все больше деталей, незаметных моему глазу прежде, а теперь сводивших меня с ума и заставляющих что-то в животе предательски ныть и резко опускаться вниз, словно ты на американских горках. Его руки. Для меня они стали произведением искусства. Такие рельефные и сильные, они в то же время выглядели очень мягкими. Казалось, будто кожа на них была до безумия нежной и тонкой, словно у ребенка, напоминая мне тем самым лепестки розы, грозящиеся разорваться от малейшего грубого прикосновения. Я безгранично любил его кисти, одновременно по-мужски угловатые и изящные, любил то, как тонкая кожа на костяшках резко натягивалась, когда он хотя бы слегка сжимал пальцы, при этом она часто была немного порозовевшей, напоминая румянец на бледном лице. Каждый раз, глядя на его руки, я так отчаянно хотел целовать их, покрывая своими губами каждый миллиметр этой мягкой персиковой кожи, перебирая один палец за другим по очереди, пока не изучу досконально все пять. Большой – твои руки – это океан, а едва заметно выпирающие округлые вены – это волны, на которых я хочу раскачиваться на протяжении всей своей оставшейся жизни. Указательный – я никогда не думал, что встречу кого-то такого простого и такого «с-тобой-так-легко-и-уютно», кто будет двадцать четыре часа в сутки занимать мои мысли. Средний – я обожаю тебя настолько сильно, что иногда мне хочется взорваться и расколоться на миллиард маленьких осколков, которые со звоном рассыплются по всей комнате, и будут так же, как и маленькие янтарные шарики ловца, отражать солнечный свет, а иногда и впускать его в себя, вбирая нежно-персиковые оттенки твоей кожи. Безымянный –мог бы ты, Бога ради, впредь стараться избегать всех этих ненавязчивых случайных прикосновений, ничего для тебя незначащих, потому что каждый раз при этом внутри себя я переживаю десять маленьких смертей. Мизинец – я не знаю, когда это все закончится, но я уже дал себе обещание, что постараюсь выжить любой ценой. А, впрочем, стоит ли? Его талия. Он всегда стеснялся даже малейшей наготы, не снимая футболок во время сна и не показываясь передо мной без них в любое другое время суток. Но мне достаточно было увидеть его, в полупрозрачной белой рубашке, стоящего напротив окна, сквозь которое лились лучи солнца, очерчивая его плавные и до невозможности стройные линии. Казалось, его талия сможет уместиться даже в моих не таких уж и больших руках. Казалось, если когда-нибудь у меня появится возможность это сделать, я не смогу дышать. Его бедра. Чон Чонгук – это мешковатые безразмерные футболки и до неприличия узкие брюки, кажется, едва сдерживающие крепкие массивные бедра, мышцы которых чуть заметно напрягаются, когда он садится в позу лотоса или приседает, чтобы поднять упавшую на пол комнаты тетрадь. Чон Чонгук не терпит наготы, но в особо жаркие дни он всегда носит просторные, мягкого черного цвета шорты, едва доходящие до его колен. Эти шорты, в отличие от брюк, никогда ничего не обтягивают, и поэтому, когда Чон Чонгук с разбегу прыгает на кровать, усаживаясь поудобнее напротив меня и скрещивая оголившиеся до самых бедер ноги, я всегда стараюсь концентрировать взгляд на разных предметах интерьера, лишь бы не видеть того, к чему даже в самых дерзких фантазиях я не позволял себе прикоснуться. Но как же хочется. «Пак Чимин, ты меня сейчас слушаешь? То, что я рассказывал тебе сегодня утром…» Как же хочется, едва касаясь, погладить округлые, постоянно в ссадинах, коленки, обводя пальцем контур каждого синяка: свекольно-красного, оставшегося от удара об угол стола, когда он пытался отобрать свой телефон, оказавшийся в моих руках; фиолетово-синего, до сих пор красующегося после неудачного падения с велосипеда; болотно-желтого, уже почти зажившего и появившегося на левом колене по совершенно неизвестной мне причине. С каждым разом все больше вещей, которых мне хочется. Белые футболки. Тик-так. Бедра. Тик-так. Большой, сильно закругленный и с горбинкой нос, контур которого я могу вырисовывать в воздухе даже с закрытыми глазами. Тик. Тесные брюки. Так. Три блестящие бусинки-сережки подряд, прокалывающие хрящ левого уха. Тик. Глубокие вырезы. Так. Тик-так. Тик-так. Мне конец.