такими словами встретил старый бульба двух сыновей своих
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Гоголь Николай Васильевич
Книга «Тарас Бульба»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
– А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? – Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
– Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, – продолжал он, поворачивая их, – какие же длинные на вас свитки![1] Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
– Не смейся, не смейся, батьку! – сказал наконец старший из них.
– Смотри ты, какой пышный![2] А отчего ж бы не смеяться?
– Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!
– Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька. – сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.
– Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
– Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?
– Да уж на чем бы то ни было.
– Ну, давай на кулаки! – говорил Тарас Бульба, засучив рукава, – посмотрю я, что за человек ты в кулаке!
И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.
– Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! – говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. – Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
– Да он славно бьется! – говорил Бульба, остановившись. – Ей-богу, хорошо! – продолжал он, немного оправляясь, – так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! – И отец с сыном стали целоваться. – Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? – говорил он, обращаясь к младшему, – что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
– Вот еще что выдумал! – говорила мать, обнимавшая между тем младшего. – И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
– Э, да ты мазунчик, как я вижу! – говорил Бульба. – Не слушай, сынку, матери: она – баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба – чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? вот ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари, и философия – все это ка зна що, я плевать на все это! – Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в печати. – А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.
– И всего только одну неделю быть им дома? – говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. – И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!
– Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков;[3] тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками,[4] а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
– Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну, сынки! прежде всего выпьем горелки! – так говорил Бульба. – Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же Боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
«Вишь, какой батько! – подумал про себя старший сын, Остап, – все старый, собака, знает, а еще и прикидывается».
– Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, – продолжал Тарас. – А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
– Нечего, батько, вспоминать, что было, – отвечал хладнокровно Остап, – что было, то прошло!
– Пусть теперь попробует! – сказал Андрий. – Пускай только теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!
Такими словами встретил старый бульба двух сыновей своих
Тарас Бульба. Миргород
© ООО «Издательство «Вече», 2017
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018
Сайт издательства www.veche.ru
Миргород нарочито невеликий
при реке Хороле город.
Имеет 1 канатную фабрику,
4 водяных и 45 ветряных мельниц.
Хотя в Миргороде пекутся бублики
из черного теста, но довольно вкусны.
Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые, как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще дождь, крыши не покрыла зеленая плесень и лишенное щекатурки крыльцо не выказывает своих красных кирпичей. Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении. Я отсюда вижу низенький домик с галереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града затворить ставни окон, не замочась дождем. За ним душистая черемуха, целые ряды низеньких фруктовых дерев, потопленных багрянцем вишен и яхонтовым морем слив, покрытых свинцовым матом; развесистый клен, в тени которого разостлан для отдыха ковер; перед домом просторный двор с низенькою свежею травкою, с протоптанною дорожкою от амбара до кухни и от кухни до барских покоев; длинношейный гусь, пьющий воду с молодыми и нежными, как пух, гусятами; частокол, обвешанный связками сушеных груш и яблок и проветривающимися коврами; воз с дынями, стоящий возле амбара; отпряженный вол, лениво лежащий возле него, – всё это для меня имеет неизъяснимую прелесть, может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило всё то, с чем мы в разлуке. Как бы то ни было, но даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как будто бы он приезжал в собственный дом свой; самый лай, который поднимали флегматические барбосы, бровки и жучки, был приятен моим ушам. Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных уголков, старички, старушки, заботливо выходившие навстречу. Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и толпе среди модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится былое. На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что невольно отказываешься, хотя по крайней мере на короткое время, от всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь.
Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, – и ничего более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу.
Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет; Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностию, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые, фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают, наконец, капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии.
Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы: вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» – «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я». Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих. Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере никогда не говорил.
Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе. Или когда укачивает вас коляска, ныряющая между зелеными кустарниками, а степной перепел гремит и душистая трава вместе с хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы коляски, приятно ударяя вас по рукам и лицу.
Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему, иногда и сам говорил, но больше расспрашивал. Он не принадлежал к числу тех стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени или порицаниями нового. Он, напротив, расспрашивая вас, показывал большое любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и неудачам, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики, хотя оно несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда говорит с вами, рассматривает печатку ваших часов. Тогда лицо его, можно сказать, дышало добротою.
Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленькие, низенькие, какие обыкновенно встречаются у старосветских людей. В каждой комнате была огромная печь, занимавшая почти третью часть ее. Комнатки эти были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень любили теплоту. Топки их были все проведены в сени, всегда почти до самого потолка наполненные соломою, которую обыкновенно употребляют в Малороссии вместо дров. Треск этой горящей соломы и освещение делают сени чрезвычайно приятными в зимний вечер, когда пылкая молодежь, прозябнувши от преследования за какой-нибудь смуглянкой, вбегает в них, похлопывая в ладоши. Стены комнаты убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких рамах. Я уверен, что сами хозяева давно позабыли их содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они бы, верно, этого не заметили. Два портрета было больших, писанных масляными красками. Один представлял какого-то архиерея, другой Петра III. Из узеньких рам глядела герцогиня Лавальер, запачканная мухами. Вокруг окон и над дверями находилось множество небольших картинок, которые как-то привыкаешь почитать за пятна на стене и потому их вовсе не рассматриваешь. Пол почти во всех комнатах был глиняный, но так чисто вымазанный и содержавшийся с такою опрятностию, с какою, верно, не содержится ни один паркет в богатом доме, лениво подметаемый невыспавшимся господином в ливрее.
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Гоголь Николай Васильевич
Книга «Тарас Бульба (1835 г.)»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
Николай Васильевич Гоголь
редакция Миргорода. 1835 г
― А поворотись, сынку! Цур тебе, какой ты смешной! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?
Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших уже на дом к отцу.
Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлоба, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень оконфужены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
― Постойте, постойте, дети,― продолжал он, поворачивая их: ― какие же длинные на вас свитки![1] Вот это свитки! Ну, ну, ну! таких свиток еще никогда на свете не было! А ну, побегите оба: я посмотрю, не попадаете ли вы?»
― Не смейся, не смейся, батьку!― сказал, наконец, старший из них.
― Фу ты, какой пышный! ― А отчего ж бы не смеяться?
― Да так. Хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!
― Ах, ты сякой, такой сын! Как, батька?― сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько назад.
― Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
― Как же ты хочешь со мною биться? Разве на кулаки?
― Да уж на чем бы то ни было.
― Ну, давай на кулаки!― говорил Бульба, засучив рукава. И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали преусердно колотить друг друга.
― Вот это сдурел старый!― говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих: ― Ей богу, сдурел! Дети приехали домой, больше году не видели их, а он задумал бог знает что: биться на кулачки.
― Да он славно бьется!― говорил Бульба, остановившись. ― Ей богу, хорошо. так-таки,― продолжал он, немного оправляясь: ― хоть бы и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здоров, сынку! Почеломкаемся!
И отец с сыном начали целоваться.
― Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил. Никому не спускай! А всё-таки на тебе смешное убранство. Что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил?― говорил он, обращаясь к младшему. ― Что-ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
― Вот еще выдумал что!― говорила мать, обнимавшая между тем младшего: ― И придет же в голову! Как можно, чтобы дитя било родного отца? Притом будто до того теперь: дитя малое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати слишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно отпочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет биться!
― Э, да ты мазунчик, как я вижу!― говорил Бульба: ― Не слушай, сынку, матери: она — баба. Она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба — чистое поле да добрый конь; вот ваша нежба. А видите вот эту саблю — вот ваша матерь! Это всё дрянь, чем набивают вас: и академия, и все те книжки, буквари и филозофия, — всё это казна що, плевать на всё это! Бульба присовокупил еще одно слово, которого однако же цензора не пропускают в печать и хорошо делают. ― Я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот там ваша школа! Вот там только наберетесь разуму!
― И только всего одну неделю быть им дома?― говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха-мать. ― И погулять им, бедным, не удастся, и дому родного некогда будет узнать им, и мне не удастся наглядеться на них!
― Полно, полно, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ступай скорее да неси нам всё, что ни есть, на стол. Пампушек, маковиков, медовиков и других пундиков не нужно, а прямо так и тащи нам целого барана на стол. Да горелки, чтобы горелки было побольше! Не этой разной, что с выдумками: с изюмом, родзинками и другими вытребеньками, а чистой горелки, настоящей, такой, чтобы шипела, как бес!
― Ну, сынки, прежде всего выпьем горелки! Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же, боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били. Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как бишь того звали, что латинские вирши писал? Я грамоты-то не слишком разумею, то и не помню; Гораций, кажется?
«Вишь какой батька!» подумал про себя старший сын, Остап: всё, собака, знает, а еще и прикидывается.»
― Я думаю, архимандрит,― продолжал Бульба: ― не давал вам и понюхать горелки. А что, сынки, признайтесь, порядочно вас стегали березовыми да вишневыми по спине и по всему, а может, так как вы уже слишком разумные, то и плетюгами? Я думаю, кроме суботки, драли вас и по середам, и по четвергам?»
― Нечего, батько, вспоминать, ― говорил Остап с обыкновенным своим флегматическим видом: ― что было, то уже прошло.
― Теперь мы можем расписать всякого, ― говорил Андрий: ― саблями да списами. Вот пусть только попадется татарва.
― Добре, сынку! ей богу, добре! Да когда так, то и я с вами еду! ей богу, еду! Какого дьявола мне здесь ожидать? Что, я должен разве смотреть за хлебом да за свинарями? Или бабиться с женою? Чтоб она пропала! Чтоб я для ней оставался дома? Я козак. Я не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей богу, еду!
И старый Бульба мало-помалу горячился и, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою.
― Завтра же едем! Зачем откладывать? Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? к чему нам всё это? на что эти горшки?
Свиткой называется верхняя одежда у малороссиян. (Прим. Гоголя.)
Такими словами встретил старый бульба двух сыновей своих
Гузель Галиева запись закреплена
Упражнение 1. Спишите, вставляя пропущенные буквы, расставляя знаки препинания, графически объясните выбор букв и знаков препинания.
Такими сл…вами встретил старый Бульба двух сыновей св…их учивш…хся в киевской бурсе и пр…ехавш…х уже на дом к отцу.
Бедная старушка пр…выкшая уже к таким поступкам своего мужа печ…льно гл…дела сидя на лавке.
Он любил простую жизнь козаков и пере(с,сс)орился с теми из своих т…варищей, которые были наклонны к варшавской ст…роне н…зывая их холоп…ями польских панов.
Она пр…никла к изг…ловью д…рогих сыновей своих л…жавших рядом…
Мес…ц с вышины неба давно уже оз…рял весь двор наполне…ый спящими густую кучу верб и высокий бур…ян, в котором потонул ч…ст…кол окружавший двор.
Выпишите словосочетания в две колонки: а)с причастиями; б)с прилагательными.
Мокнувший под дождем; плакучая ива; седеющий старик; пенистый поток; бушующее море; шумный поток; цветочная клумба; висячий замок; дремучий лес; темневший горизонт; висящее белье; темная туча; растущий кустарник; спелые ягоды; летучий газ; цветущий сад; спеющий крыжовник; талый снег; текучая жидкость; текущий ручей; шумящий класс.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
– А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские
подрясники? И эдак все ходят в академии? – Такими словами встретил
старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и
приехавших домой к отцу.
Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще
смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие,
здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не
касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли
неподвижно, потупив глаза в землю.
– Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, – продолжал он,
поворачивая их, – какие же длинные на вас свитки[[1]]! Экие свитки! Таких
свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю,
не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
– Не смейся, не смейся, батьку! – сказал наконец старший из них.
– Смотри ты, какой пышный[[2]]! А отчего ж бы не смеяться?
– Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!
– Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька. – сказал Тарас Бульба, отступивши с
удивлением несколько шагов назад.
– Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
– Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?
– Да уж на чем бы то ни было.
– Ну, давай на кулаки! – говорил Тарас Бульба, засучив рукава, – посмотрю я,
что за человек ты в кулаке!
И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали
насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и
оглядываясь, то вновь наступая.
– Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! – говорила
бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще
обнять ненаглядных детей своих. – Дети приехали домой, больше году их не
видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
– Да он славно бьется! – говорил Бульба, остановившись. – Ей-богу,
хорошо! – продолжал он, немного оправляясь, – так, хоть бы даже и не
пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! – И отец
с сыном стали целоваться. – Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня
тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за
веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? – говорил он,
обращаясь к младшему, – что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
– Вот еще что выдумал! – говорила мать, обнимавшая между тем младшего. –
И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того
теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было
двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно
опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
– Э, да ты мазунчик, как я вижу! – говорил Бульба. – Не слушай, сынку,
матери: она – баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба –
чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? вот
ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те
книжки, буквари, и философия – все это ка зна що, я плевать на все это! –
Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в
печати. – А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот
где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.
– И всего только одну неделю быть им дома? – говорила жалостно, со
слезами на глазах, худощавая старуха мать. – И погулять им, бедным, не
удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на
– Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты
бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных
яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Не нужно
пампушек, медовиков, маковников и других пундиков[[3]]; тащи нам всего
барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с
выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками[[4]], а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная.
Бульба повел сыновей своих в светлицу, откуда проворно выбежали две
красивые девки-прислужницы в червонных монистах, прибиравшие комнаты.
Они, как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому,
или же просто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и
броситься опрометью, увидевши мужчину, и потому долго закрываться от
сильного стыда рукавом. Светлица была убрана во вкусе того времени, о
котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах, уже не
поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в
сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во
вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться
схватки и битвы на Украйне за унию. Все было чисто, вымазано цветной
глиною. На стенах – сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро
обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными
бляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами,
какие встречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе
нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей
были красные отводы. На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки
зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки
всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу
Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма
обыкновенно в те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг всей комнаты;
огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями,
уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, – все это
было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой
на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и
потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были
только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший
оружие. Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь
полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул
Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей,
говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости
поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают
и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
– Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну, сынки!
прежде всего выпьем горелки! – так говорил Бульба. – Боже, благослови!
Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же боже, чтоб вы на
войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и
татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и
ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как
по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть
ли на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я
грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
«Вишь, какой батько! – подумал про себя старший сын, Остап, – все старый,
собака, знает, а еще и прикидывается».
– Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, – продолжал
Тарас. – А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим
вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы
Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.