у ваньки ветрова дым пакую что значит
У ваньки ветрова дым пакую что значит
Это случилось в Рыбинске запись закреплена
ЯРОСЛАВСКАЯ ОБЛАСТЬ В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ «ЗАСВЕТИЛАСЬ» НА ФЕДЕРАЛЬНОМ ТЕЛЕКАНАЛЕ
«Живете за наш счет»: Александр Гордон назвал многодетную семью из Переславля социальными паразитами
Первый канал показал, как родители пяти детей устраивают драки с соседями из-за земли
— Вы решили вдвоем, что управы на вас нет? — ведущий программы «Мужское/Женское» на Первом канале Александр Гордон кричал на всю студию. Причиной стала история из Переславля-Залесского Ярославской области.
В начале передачи рассказали о конфликте двух переславских семей, которые четыре года не могут поделить несколько квадратных метров земли на границе их участков. У обеих сторон есть видеозаписи жестоких потасовок и драк, в которых в ход шли черенки от лопат, газовые баллончики и даже топоры. Выяснить отношения соседи пришли в эфир федерального канала.
Наталья Дергачева говорит, что на кадастровой карте границы ее участка обозначены. Но многодетная семья Багровых не признает эту разметку, утверждая, что соседи захватили часть их земли.
— Мы эту землю с кустами покупали. Там граница была помечена трубочками, они эти трубочки удалили. А мы вколотили на их место вагонку. И пользуемся этими кустами. Нам никто не говорил, чтобы мы не пользовались. Они хотят по беспределу забрать кусты с ягодами у моих детей! — кричал Валерий Багров.
Багровы с пятью детьми переселились в дом после того, как у них сгорело предыдущее жилье в другой деревне. До этого они стояли на очереди на улучшение жилищных условий. В итоге семье дали сертификат на покупку нового дома.
Но с их переездом жизнь соседей превратилась в ад. С Багровыми судились по поводу земли и соседи с другой стороны. И там тоже доходило до драк. Кроме того, люди говорят, что сами по себе Багровы скандальные, у них были постоянные конфликты и по старому адресу. Более того, гости студии заявили, что многодетные родители матерятся на своих детей и даже поднимают на них руку. Дети, по мнению соседей, недоедают в семье.
— Я переживаю за детей. Они зашуганные, ни с кем не здороваются, — сказала Наталья Дергачева.
Выслушав всё это, ведущие программы оказались не на стороне многодетной семьи. Александр Гордон даже вступил в словесную перепалку с главой семейства.
— Нам государство сертификат выдало, чтобы мы переселились, — говорил Валерий Багров.
— А откуда государство деньги берет? — спросил Гордон.
— Вот отсюда — из моего кармана, — постучал Гордон по боку своего пиджака.
— Я сомневаюсь, что с вашего.
— Вы налоги платите? Вы работаете официально?
— Как они, так и я, — обвел зрителей студии рукой переславец.
— Я у Ваньки Ветрова дым пакую (означает «бездельничаю». — Прим. ред.). Дома работаю, сам на себя, я считаю, что это легальная работа! У меня что, нет гражданских прав? Я гражданин России!
— Рот закрой, гражданин России! — заорал Гордон. — Гражданские права возникают, у кого есть гражданские обязанности! Вы социальные паразиты, живете за наш счет!
После этого ведущий обратился к переславским властям.
— Эту семью до сих пор почему-то не наблюдают органы опеки. И я задаю прямой вопрос Переславскому району, главе социальной службы и опеки и прокурору — если, по вашему мнению, дети в безопасности, можете по-прежнему ничего не предпринимать. Но мы видим ребенка, который участвует в драке между взрослыми людьми, слышим в этой студии, что дети недоедали, папа отказывается отвечать об источнике своего дохода. У меня возникает большой вопрос к органам власти: и к опеке, и к полиции.
Кстати, в Переславле довольно оперативно отреагировали на произошедшее.
— Сейчас органами опеки проводится проверка этой семьи, — прокомментировали в городской администрации.
Кстати, буквально в сентябре Ярославская область засветилась на Первом канале в программе «Вечерний Ургант». В ней ведущий передал привет ярославской дороге.
У ваньки ветрова дым пакую что значит
ТРОЕ СУТОК НОРД-ОСТА
По календарю была еще зима, а люди ходили, распахнув полы плащей. Солнце заливало морскую даль ослепительным светом, и даже горы, окаймлявшие бухту, дымились от этого, совсем не зимнего, зноя. Между горами, где был вход в бухту, стояло сплошное прожекторное сияние, словно там было не море, а огромное, до небес, зеркало.
Подполковник Сорокин снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб и так пошел с непокрытой головой вдоль длинного парапета набережной.
Это была его странность — ходить пешком. Каждый раз к приезду Сорокина на вокзал подавалась машина, но он отправлял свой чемоданчик с шофером и налегке шел через весь город.
— Для моциона, — говорил он, когда начальник горотдела милиции при встрече укоризненно качал головой. — Ты молодой, тебе не понять. Чем больше лет, тем больше надо ходить — закон.
Но главное, что водило его по улицам, заставляло останавливаться на каждом углу, была ПАМЯТЬ.
Нет ничего больнее боли памяти. Человек, улыбавшийся на операционном столе, содрогается, вспоминая операцию. Люди, встававшие с гранатами на пути вражеских танков, не переносят лязга даже мирных тракторов. Это будит память, возвращает самые страшные мгновения жизни.
Кто-то сказал: «Не возвращайся на пепелище. Жизнь часто приходится начинать сначала, но легче начинать на новом месте». Сорокин не мог не вернуться. В свое время ему стоило большого труда добиться перевода поближе к этому городу, он пошел даже на «неперспективную» должность, вот уже сколько лет державшую его в звании подполковника. Но забыть то, что было, казалось ему изменой товарищам, оставшимся здесь навсегда.
«Эх, братцы, как будем жить после войны!» — любил повторять Сеня Федосюк. Раненного в обе ноги, его оставили дожидаться санитаров вон в том проулке. А потом прорвались фашистские танки. Костя выполз навстречу и не бросил — не было сил, — сунул гранату под гусеницу.
Маршрут прогулок у Сорокина всегда был один и тот же — путь, по которому пробивались когда-то его друзья-моряки. И он проходил его неторопливо, останавливаясь у каждого угла, где пали товарищи. Нет на тех углах ни могил, ни мемориальных досок: павшие лежат в братской могиле на площади. Только память оставшихся в живых все еще видит монументы у каждого камня, где пролилась кровь. Сколько таких незримых памятников на городских улицах?!
Улица, в которую свернул Сорокин, была широкой и зеленой. Посередине ее тянулся бульвар. Тополя посвистывали на ветру голыми ветками, монотонно, как море в свежую погоду, шумела плоская зеленая хвоя низкорослой туи. Мимо катилась жизнь, не обремененная воспоминаниями. Ребятишки, прячась за деревьями, играли в уличный бой. Люди торопились по своим делам. И никто не останавливался на углу, где погиб Серега Шаповалов. Никто об этом не знал…
Близкий скрип тормозов заставил его быстро отступить в сторону от кромки тротуара. На обочине стояло такси с распахнутой дверцей.
— Садитесь, товарищ подполковник!
Сорокин наклонился и первое, что увидел в глубине машины, — белый жгут старого шрама на лице шофера. Этот шрам он узнал бы из тысячи других: сам видел, как осколок распорол лицо от лба до подбородка, превратив симпатичную мордашку батальонного юнги Кости Карпенко в кровавую маску.
— Я, товарищ подполковник.
— Чего это выкать начал?
— Где давно, каждый месяц приезжаю.
— Приезжаете, да не к нам.
Не отвечая, Сорокин сел в машину, захлопнул дверцу.
Они обнялись, изогнувшись, насколько позволяло узкое пространство, помолчали.
— Куда теперь? По нашим местам?
— Загулялся я. Давай в горотдел.
— Ну-ну, — сказал шофер обиженно. И Сорокин понял его: мало осталось ветеранов батальона, и если раньше рассчитывали на встречу через годы, то теперь и месяц был слишком долгим сроком.
— Вот уйду на пенсию, тогда и поговорим и поездим.
Горотдел милиции находился на горе в большом старом доме с высоким крыльцом. Сорокин остановился на верхней ступеньке, чтобы отдышаться, оглянулся, оглядел панораму городских крыш, расстилавшихся внизу пестрым ковром. За крышами на темной глади бухты стояли серые танкеры и сухогрузы. Дальше высились пепельные горы. На вершине одной из них была стройка: топорщились металлические конструкции, зеркально поблескивали на солнце какие-то купола.
«Что они там строят?» Сорокин отметил для себя вопрос, как задание разузнать. Дело у него на этот раз, как он считал, было небольшое: помочь товарищам разобраться с местными валютчиками да заодно разузнать, зачем пожаловала в город одна иностранная персона, не бог весть какая, но достаточно одиозная, чтобы не привлечь внимания.
Сорокин еще раз оглядел вершины гор и толкнул тяжелую, на пружинах дверь. За огромным стеклом сидел дежурный перед кнопочным пультом, словно инженер на энергоцентре, сердито говорил с кем-то по телефону. Впереди был коридор, по которому Сорокин мог бы ходить с закрытыми глазами: налево комнаты ОБХСС, направо — уголовного розыска. Сорокин пошел налево, открыл ближайшую дверь. Следователь, сидевший у окна, скосил на него глаза и холодно кивнул. Он знал этого следователя, не раз встречался с ним в горотделе. И следователь тоже знал, что Сорокин — начальник, даже очень большой по здешним масштабам. В другой ситуации он бы даже сесть не посмел не спросившись. А тут и ухом не повел, будто свой товарищ пришел.
И все же сухая, как дистрофичка, тетка, сидевшая у стола, что-то почувствовала, споткнулась на полуслове.
— Продолжайте, — спокойно сказал следователь.
Тетка покосилась на вошедшего, похожего (в этом у нее был глаз наметан) на командированного, уставшего от буфетных харчей, и, успокоившись, начала рассказывать о том, как перепродавала иностранную валюту.
— Бес попутал, — жалостливо говорила она. — Никогда я за это дело не бралась, да уж больно хороши были комиссионные, не устояла.
— Кому и как продавали — мы знаем, а вот где вы брали валюту?
— Дак где, там же, в палатке своей. Пришел один с «зелененькими». Двадцать процентов дал, дьявол. И риска, сказал, никакого: придет, мол, да спросит, кому надо.
— Кто вам приносил деньги?
— Дак откуда я знаю? Черный такой. Ну и… обыкновенный…
Она нервно пошевелила в воздухе пальцами.
— А прежде вы его видели?
— Видела где-то, не припомню.
Тетка тупо посмотрела на плафон, белевший над дверью.
— Худощавый, обыкновенный такой. Одет прилично, ничего не скажу. И трезвый — это точно. Пьяных я издаля чую…
— За такие деньги можно бы и запомнить.
— Дак разве в этом дело? Братик и Братик — мне-то что? Придет, узнаю же. Его «зелененькие» — ему и рубли, без процентов, конечно. Тут без обмана.
— Какой Братик. А-а. Дак кличка, должно быть. Только это ведь сегодня Братик, а завтра, глядишь, Сестрицей обзовется. У них этих кличек, что «македонок» в базарный день…
«Дура ты, дура! — мысленно обругал ее Сорокин. — С кем тягаешься? Говорила бы уж сразу, начистоту».
— Значит, Братика вы не знаете?
— Совсем не знаю. — Тетка с вызовом поглядела на следователя.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Взорванная тишина
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
ВЗОРВАННАЯ ТИШИНА
Страшное это дело для пограничника, если нарушитель уходит. Но совсем невыносимо видеть, когда уходит из-под носа. Вот он, рукой подать, а не возьмешь, потому что линия бакенов посреди реки — это граница и пересекать ее пограничному катеру запрещено. И нарушитель знает: советские пограничники не нарушат приказа. И он уже не спешит, торжествующе ухмыляется, понимая, что пока катер подойдет, пока сманеврирует, легкий рыбачий каюк будет уже по ту сторону черты.
Пограничная «каэмка» мичмана Протасова давно охотилась за этим «любопытствующим» рыбаком. И теперь пограничники еще издали заметили лодку нарушителя возле нашего берега. Но треск мотора в рассветной тишине далеко слышен. Нарушитель успел выгрести на струю, которая и вынесла его к фарватеру.
— Товарищ мичман, может, подхватим? На ходу? — говорит старший матрос Суржиков.
Катер, резко вильнув, наискось пересекает реку, делает крутой разворот и, взвыв моторами, несется поперек течения наперерез нарушителю. Суржиков с багром стоит у борта, готовый на ходу достать черный каюк, оттащить его от невидимой запретной черты.
Но то ли Протасов на миг запаздывает положить руль вправо, то ли течение в этом месте оказывается слишком сильным, только катер на повороте вдруг начинает нести по неожиданно широкой дуге, он задевает бакен и пенит воду за ним крутым разворотом. И вдруг раздается треск: словно кто палкой бьет по деревянному борту. И несмотря на рев двигателей, Протасов ясно слышит короткую пулеметную очередь с чужого берега.
— Назад! — кричит Протасов. Хотя повернуть может только он сам, стоящий у руля.
Катер проскакивает в пяти метрах от лодки. Нарушитель валится на бок, блеснув в воздухе босыми пятками, но тотчас ловко вскакивает, и грозит кулаком, и что-то кричит вслед катеру, на предельной скорости уходящему за острова.
Когда исчезают вдали и тот мыс, и лодка, Протасов перегибается через борт, дотягивается до пробоины у ватерлинии, вынимает щепочку, минуту держит ее на ладони и, сдунув, идет в каюту писать рапорт о случившемся. Над Дунаем еще стелется редкий туман. Из-за дальних тополей на нашем берегу выкатывается большое бронзовое солнце.
Писать рапорта для Протасова всегда было мукой. А тут еще это раздражение на себя, не сумевшего взять нарушителя, на ограничения, которыми, как забором, огорожена служба. Вместо так необходимых теперь ясных и спокойных формулировок в голову лезут раздражительные обвинения, которые говорят только об одном — о желании оправдаться. И все время звучат в ушах сто раз слышанные назидания командира группы катеров капитан-лейтенанта Седельцева. «Больше инициативы! Больше смелости, решительности, смекалки!»
Протасов откладывает карандаш, выходит в рубку. Катер все еще идет протокой. Волны качают камыши у близких берегов. Впереди виднеются ряды корявых верб у воды. Под ними у деревянных мостков темнеют высоконосые лодки рыбаков. На мостках стоят люди, много людей, во все глаза глядят на приближающийся катер.
— Чего они уставились? — недоуменно спрашивает механик Пардин, вылезая из люка и причмокивая мундштуком своей неизменной трубки.
— Смотрят, как мы ковыляем, обстрелянные.
— Бабьске радио, — говорит Протасов словами деда Ивана, хозяина дома, в котором он снимает комнату.
— Полундра! Вижу белое платье!
Суржиков, стоящий у руля, высовывается из рубки, показывает рукой. Но Протасов и сам замечает свою Даяну на корме одной из лодок.
— Почему «полундра»? — спрашивает он рассеянно.
— А как же, товарищ мичман?
Протасов знает, что «полундра» у Суржикова может означать что угодно, и все же говорит:
— «Полундра» — это значит «берегись». Чего же беречься?
— В данном конкретном случае не «чего», а «кого». Иные глаза похлеще пулемета будут. А вообще-то в данном конкретном случае «полундра» означает «ура».
Протасов выходит на палубу, машет рукой. Белое платье там, на корме лодки, начинает порхать мотыльком, и от бортов по зеркальной глади протоки бегут частые волны.
— Когда свадьба, товарищ мичман?
— Когда будет, тогда узнаешь.
За вербами проглядывают окраинные мазанки с розовыми под утренним солнцем стенами. И мичману думается, что, вероятно, таким вот ясным утром и родилось это странное название села — Лазоревка.
Село это большое и древнее. Говорят, что существует оно чуть ли не со времен киевских князей. Во все века селились тут вольнолюбивые русские да украинские мужики, предпочитавшие комариное царство придунайских болотин панским да боярским милостям. Приходили сюда и греки, и болгары, и молдаване. Из смешения кровей складывалась порода крепких добродушных мужиков и чернокосых красавиц, умевших глядеть на парней, не опуская глаз.
Когда Протасов впервые приехал сюда на Дунай, он не знал об этой особенности местных женщин. И первая же, уставившаяся ему прямо в глаза, так поразила мичмана, что он три дня ходил сам не свой. Это была Даяна. Потом он много видел здесь пристальных женских глаз. Но в нем уже не было места для других.
Теперь Даяна каждый раз ждет его у причала.
— Чего тебе не спится? — говорит мичман, спрыгивая с мостков на землю.
Девушка пожимает плечами.
Он ласково отстраняет ее, и идет на заставу. По пути решает забежать домой, побриться. Живет мичман на окраине села в небольшой хатенке старого рыбака деда Ивана. Дед Иван одинок. Единственный сын его утонул в плавнях. Жена после того захирела, да так и не оправилась, померла за год до освобождения Бессарабии.
Старик привязался к мичману, как к сыну. Каждый раз он шумно радуется его приходу и лезет в погребок за своим ароматным розовым вином. И непременно достает газету, донимает мичмана вопросами.
На этот раз старик встречает его у калитки. Молча идет за ним в дом, спрашивает шепотом:
— А ты откуда знаешь?
— Аист летал, он и видал.
— Стало быть, все знают? Что ж ты шепотом говоришь?
— Так ведь военная тайна, — искренне удивляется дед. И, смутившись под насмешливым взглядом мичмана, лезет в карман за газетой.
— Что на свете делается! — вздыхает он. — Пять пароходов потопили за день. Один германский пароход так сильно взорвался, что осколком подбило английский самолет, который его бомбил. Не читал?
Мичман молчит, царапает щеку опасной бритвой.
— Пишут, будто в Финляндии дело плохо: голодает народ. А наши соседи чего-то полошатся. Вас,
У ваньки ветрова дым пакую что значит
В груди у Гошки нехорошо и тошно ныло.
— Ну? — спросил Вовка жалобно и просяще.
— Что-то на стихи непохоже.
— Ну-ну… — Ему вдруг подумалось, что Вовке тоже не сладко, раз до белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
— Не стихи вроде, а хоть плачь.
— Точно. Отметим этот случай?
— Знаешь, — сказал Вовка виновато. — Я теперь водки-то не пью.
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни, поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой головы.
— Ты что — не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На сегодняшний день.
— Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
— А чего ты теперь пьешь?
— Да так… сухое… в меру если.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы рассказать кое о каких «фрахтах», которые брал. Только где им до австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка еще тогда, на «Кишиневе», первым был готов набить ему морду за контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
— Машутик, сообрази… Как «чего»? Водочки. И еще кисленького…
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
— Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
— Поплывешь с ними. Я говорю — не буду больше, а они не верят.
— У Ваньки Ветрова дым пакую.
— Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
— И ты тоже. Человеку верить надо, понял.
— А что ты сделал для этого?
— Что я могу сделать?
— Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение — дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
— Ага, и стихи писать.
— И стихи писать, если надо, — рассердился Вовка. — Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил «божьей слезы».
— Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
— Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
— Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется самому латать.
— Вот, вот, тем я и занимаюсь — сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно.
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
— Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех? Жизнь — это тоже как море, отколовшиеся одиночки тонут.
— Друзей у меня навалом.
— Навалом — это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
Вовка грустно поглядел на него.
— Правильно Вера тебя называет: ты еще «братик».
— Я не бросаю друзей, когда им плохо.
— Это и значило бы бросить…
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им — вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем, ни ночью, как когда-то, — этого уже не будет. Жизненные дороги как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал — не хватит у него терпения на такие «маневры»…
— Давайте проводить совещание, — сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом по столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину. — На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
— Что вы, товарищ подполковник, — изумился Сидоркин. — Какие
[Ещё] дым в голове
Смотреть что такое «[Ещё] дым в голове» в других словарях:
ДЫМ — В дым. 1. Разг. Неодобр. О крайней степени алкогольного опьянения. ФСРЯ, 153; БТС, 291; СОСВ, 66; ФСС, 119; СПСП, 36; СРГПриам., 166; ПОС 10, 78. 2. Пск., Сиб. Полностью, совершенно; очень сильно. ФСС, 67; ПОС, 10, 78. Дым коромыслом где, у кого … Большой словарь русских поговорок
Лето и дым — Summer and Smoke Жанр: Драма (род литературы) Автор: Теннесси Уильямс Язык оригинала: Английский Год написания … Википедия
В голове ветер — в жопе дым у кого о чьем л. легкомыслии … Словарь русского арго
Быль в глаза — Быль в глаза … Википедия
Ютландское сражение — Первая мировая война … Википедия
пьяный — Выпивший, подвыпивший, подпивший, подгулявший, хмельной, захмелевший, опьяневший, запьяневший, пьяница, пьянчуга, пропойца, алкоголик; бражник, гуляка, забулдыга. Быть пьяным, быть в подпитии, под куражом, не в своем виде, навеселе, впрохмель,… … Словарь синонимов
Dorohedoro — Обложка 1 тома манги … Википедия
ЧЕЛОВЕК — Рыбам вода, птицам воздух, а человеку вся земля. В мире, что в море. В мире, что в омуте: ни дна, ни покрышки. Мир во зле (во лжи) лежит. Мир в суетах, человек во грехах. Бог что захочет, человек что сможет. Все мы люди, все человеки. Что ни… … В.И. Даль. Пословицы русского народа