ты вернулся сюда так глотай же скорей рыбий жир ленинградских ночных фонарей
Preface. Below is a slightly modified version of Osip Mandelstam’s poem «Leningrad» as performed by Alla Pugacheva in the song with the same name.
I’ve returned to my city that I know by my fears,
By my red swollen glands of my childhood years.
So recall now Leningrad’s December day
When in sinister tar yolk is stirred in some way.
Refrain:
Leningrad, Leningrad!
I don’t want, I don’t want to die yet!
I still have, city, your addresses,
I will find by them dead men’s voices.
Leningrad, Leningrad!
I don’t want, I don’t want to die yet!
You have my telephone numbers, my Leningrad,
I don’t want, I don’t want to die yet!
I’ve returned to my city that I know by my fears,
By my red swollen glands of my childhood years.
I live by a backstair and my mind’s hit like hell
By the ring of a torn out, with wall plaster, doorbell.
I’ve returned to my city that I know by my fears,
By my red swollen glands of my childhood years.
And for my dear guests I wait all night away,
Stir my door chains like shackles, and continue to pray,
Leningrad, Leningrad!
I don’t want, I don’t want to die yet!
I still have, city, your addresses,
I will find by them dead men’s voices.
Leningrad, Leningrad!
I don’t want, I don’t want to die yet!
You have my telephone numbers, my Leningrad,
I don’t want, I don’t want to die yet!
P.S. The alternative versions of the first two lines of each quatrain:
I’ve returned to my city of my childhood years,
Of my childhood swollen glands, fears, and tears.
To my city, familiar to the point of tears,
I’ve returned, it brings back childhood years and fears.
I’ve returned to my city bringing back memories
Of my childhood swollen glands, tears, and fears.
Original text in Russian:
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дёгтю подмешан желток.
Петербург! Я ещё не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Осип Мандельштам — Ленинград: Стих
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Анализ стихотворения «Ленинград» Мандельштама
Осип Мандельштам – русский поэт, переводчик и критик. Является одним из крупнейших представителей 20 века. Его стихотворения публиковались в различных журналах и газетах, одним из которых было «Ленинград». В нем четко выражены все переживания лирического героя. Данное творчество изучается в одиннадцатом классе.
История создания: Стихотворение было написано в 1930 году. Автор как раз вернулся с Кавказа в родной город Санкт-Петербург (Ленинград). Мандельштам очень ждал этой поездки, поэтому и написал данное произведение.
Основная тема: возвращение в родной город и встреча с ним. В стихотворении герой с радостью сообщает о своем возвращении домой, но в тоже время у него есть легкая тревога. Связано это с тем, что в Петербурге появилась новая власть.
Стихотворный размер: четырехстопный анапест.
Жанр: Элегия. Герой с печалью сообщает о том, как сильно изменилось его родное место.
Идея: Автор хочет показать то не лучшее время, когда в город приходит новая власть. Также раскрыть всю тревожность данного периода. Автор рассказывает о том, как сильно дорог ему родной город, но даже, несмотря на оставшиеся связи, он не может спокойно там находиться.
Средства выразительности: При помощи языковой выразительности, поэт более ярко воссоздает образ Петербурга. Например, эпитеты «лестница черная» и «декабрьский денек». В стихотворение есть и метафоры: «к зловещему дегтю подмешен желток», «кандалы цепочек дверных». В конце стихотворения представлены более жесткие высказывания. Это «вырванный с мясом» и «кандалы цепочек дверных». Они создают не самые приятные ощущения.
Ленинград – город, в котором поэт нашел свое призвание, обрел близких и родных ему людей. Между ними очень сильная связь. Главная мысль заключается в том, что на город и героя постепенно надвигается катастрофа. Петербург уже стал другим, но в нем еще осталась частичка старого и прошлого времени. В целом стихотворение показывает боль и отчаяние героя. Ощущается трагическая развязка всего.
Алла Пугачева — Ленинград
Слушать Алла Пугачева — Ленинград
Слушайте Ленинград — Алла Пугачёва на Яндекс.Музыке
Текст Алла Пугачева — Ленинград
Я вернулась в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Я вернулась сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских ночных фонарей.
Я вернулась в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Припев:
Ленинград! Ленинград!
Я еще не хочу умирать,
У меня еще есть адреса,
По которым найду голоса.
Ленинград! Ленинград!
Я еще не хочу умирать,
У тебя телефонов моих номера,
Я еще не хочу умирать.
Я вернулась в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез,
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
Я вернулась в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Припев:
Ленинград! Ленинград!
Я еще не хочу умирать,
У меня еще есть адреса,
По которым найду голоса.
Ленинград! Ленинград!
Я еще не хочу умирать,
У тебя телефонов моих номера,
Я еще не хочу умирать
Я еще не хочу умирать,
Я еще не хочу умирать,
Я еще не хочу умирать,
Я еще не хочу умирать
Ты вернулся сюда так глотай же скорей рыбий жир ленинградских ночных фонарей
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать.
У меня телефонов твоих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода,
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь.
Вы, с квадратными окошками
Невысокие дома.
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима.
И торчат, как щуки, ребрами
Незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких
Валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл
С красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки
Добросовестный товар.
Ходят боты, ходят серые
У Гостиного двора,
И сама собой сдирается
С мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный
Прямо с холоду домой,
Электрическою мельницей
Смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные
Невысокие дома.
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима.
«Отрывки из уничтоженных стихов». Примерно 1931 год, начало 30-х годов.
В год тридцать первый от рождения века
Я возвратился – нет, читай, насильно был возвращен
В буддийскую Москву, а перед тем я все-таки увидел
Библейской скатертью богатый Арарат,
И двести дней провел в стране субботней,
Которую Арменией зовут.
Захочешь пить – там есть вода такая
Из курдского источника Арзны,
Хорошая, колючая, сухая
И самая правдивая вода.
Уж я люблю московские законы,
Уж не скучаю по воде Арзны,
В Москве черемуха да телефоны,
И казнями там имениты дни.
Захочешь жить – тогда глядишь с улыбкой
На молоко с буддийской синевой,
Проводишь взглядом барабан турецкий,
Когда обратно он на красных дрогах
Несется вскачь с гражданских похорон,
Иль встретишь воз с поклажей из подушек,
И скажешь: «Гуси-лебеди, домой».
Не разбирайся, щелкай, милый кодак,
Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы, а не стекляшка.
Больше светотени, еще, еще – сетчатка голодна
Я больше не ребенок.
Ты, могила,
Не смей учить горбатого, молчи.
Я говорю за всех с такою силой,
Чтоб нёбо стало небом; чтобы губы
Потрескались как розовая глина.
Язык-медведь ворочается глухо
В пещере рта, и так от псалмопевца
До Ленина, чтоб нёбо стало небом,
Чтобы губы потрескались как розовая глина.
Еще, еще. Не табачною кровью газета плюет,
Не костяшками дева стучит –
Человеческий жаркий искривленный рот
Негодует и «нет» говорит.
Золотилась черешня московских торцов,
И пыхтел грузовик у ворот,
И по улицам шел на дворцы и морцы
Самопишущий черный народ.
Шли труда чернецы, как шкодливые дети вперед,
Голубые песцы, и дворцы, и морцы,
Лишь один кто-то властный поет.
Но услышав тот голос, пойду в топоры,
Да и сам за него доскажу.
Замолчи, ни о чем, никогда, никому,
Там в пожарище время поет.
Замолчи, я не верю уже ничему,
Я такой же, как ты, пешеход,
Но меня возвращает к стыду моему
Твой грозящий искривленный рот.
Осип Эмильевич Мандельштам скончался в пересыльном лагере на Второй речке около Владивостока. Сейчас это сам город Владивосток, это набережная, вполне цивильно отделанная, и никакого следа о том прошлом, которое это место занимало в нашей истории, не сохранилось. По крайней мере, на месте этого не определить. Этапирован он был туда осенью 1938 года. Этапирован после того, как очень быстро прошел период следствия; он был арестован 2 мая, а уже в сентябре был отправлен на Дальний восток, хотя статья его 58.10 – «агитация» (хотя какую он агитацию вел, смешно, конечно, и говорить об этом), ее срок до 5 лет не предусматривал отправки в такие дальние лагеря, и когда он попал туда, на Дальний восток, то там отбирали тех, кто должен был быть по морю отправлен на Колыму, и его не отобрали, как человека больного. Он действительно страдал астмой, хотя не очень-то старым был человеком, ему было 47 лет, но выглядел он уже достаточно немолодым человеком и чувствовал себя очень скверно. По медицинским документам того заведения, где он находился, определили, что его должны отправить обратно на запад, но не далеко на запад, а только до Западной Сибири, потому что в городе Мариинске был центр сибирских лагерей, СибЛАГа, который называли «отходняк», где отбывали заключение люди, не способные к тяжелому физическому труду. То есть как их не заставляли, они не могли работать, могли только отдать концы. И вот его должны были туда отправить, но это требовало времени, и он оставался пока там, в этом пересыльном лагере. Довольно рано наступили холода. Он очень страдал от этого, а кроме того, он не получал никаких посылок, никто не знал еще, где он находится, а когда узнали – было уже поздно. В лагере началась эпидемия, а так как он был человек ослабленный и больной, то он оказался жертвой этой эпидемии и скончался. А как об этом стало известно? Вернулся обратно отправленный туда денежный перевод, отправленный братом, он вернулся в Москву, и посылка, которую успели послать, тоже вернулась. И тогда его вдова, Надежда Яковлевна, которая, в общем-то, всю свою дальнейшую жизнь – а прожила она полную жизнь, 81 год, – посвятила тому, чтобы сохранить память о поэте. И она стала добиваться по всем инстанциям, и как это не странно и не удивительно в тех условиях, но ее энергия была такова, что она пробила эту брешь и сумела получить реальные документы о его кончине. Поэтому известно, что он скончался именно в этот день.
. мы практически лишены возможности, многие поколения людей, которые утратили своих родителей, своих ближайших родственников, лишены возможности даже поминать своих родных людей в тот день, в который они действительно отошли ко Господу. до сегодняшнего дня мы еще не можем сказать точно, куда надо отнести цветок или поставить свечку. Потому что места захоронений, места погребения далеко не все еще известны нам.
. то место, то лагерное кладбище, где был похоронен Осип Мандельштам, конечно, в братской могиле, ведь там тоже ничего не осталось.
. примерно в этом районе, впервые несколько лет тому назад поставлен был памятник, но, к сожалению, его не один раз оскверняли. Так что пришлось его убрать. Сейчас на территории Владивостокского университета он поставлен, там студенчество, там совершенно другая обстановка, и там теперь стоит этот памятник.
А дело в том, что человек, который не знает ничего о своих корнях, очень легковесен. В течение многих-многих поколений, а не то, что какого-то короткого времени, люди воспитывались так, что они не должны знать своих корней. А отсюда следующий момент: мы не знаем о прошлом, мы не храним историческую память. И сейчас, когда это появилась возможность восстановить то, что было, и сохранить эту память, – нам не очень-то хочется.
. мало кто хочет вспоминать не светлое, хорошее и радостное, а вот то, что, как писал когда-то Галич «полстраны сидит в лагерях», – вот это не хочется вспоминать. Когда в 1956 году Анне Андреевне Ахматовой рассказали содержание доклада Хрущева, она сказала, что теперь в глаза друг другу посмотрит две России: Россия, которая сидела, и Россия, которая сажала.
. когда я читаю про этот «жаркий искривленный рот», который говорит «нет», я вспоминаю, конечно, Ахматову: «И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ, Пусть также они поминают меня, В канун моего погребального дня». Потому что Мандельштам и Ахматова – это были люди, которые говорили тогда, когда никто не мог говорить. Когда писали эти дикие производственные романы про бруски, про поднятую целину, – а про то, что происходило, никто не писал. А вот они сказали, что «мы живем, под собою не чуя страны».
Мандельштам не ставил себе специальной цели, просто это был очень цельный и искренний человек. Он не стремился найти своего читателя, он должен был сказать – а мы или услышали, или не услышали его. Поэтому я не отказываюсь от того, что он не был агитатор, он был искренним человеком. И он жил под этой пятой. Ведь он, читая свои стихи «Мы живем, под собою не чуя страны», каждый раз говорил: «Только вы не выдавайте меня, потому что меня иначе расстреляют». И все равно он своим собеседникам это стихотворение читал. А чтобы ему никому и никогда не прочесть это стихотворение? Написал бы, положил в книжечку, и через сто лет кто-нибудь эту книжечку открыл бы… Но он не мог так сделать. И вместе с тем, это, конечно, не тот человек, который мог пойти на баррикады, это совсем не тот человек. Это был типичный человек Серебряного века, который жил в своем кругу, который очень признавал ту почву, на которой он вырос, – а вырос он на почве российской и европейской культуры. И вот это то, что его питало. И когда вот эта культура, как шагреневая кожа, сжималась до романа Павленко «Счастье», то… Кстати, Павленко встретил его на Лубянке… Вы не знаете эту историю? Его волокли куда-то, он не в состоянии был идти. Ведь Мандельштам действительно был неврастеник, этого не отнимешь. Он был почти безумен в последние годы. И вот во время первого следствия, 1934 года, его куда-то волокли, и откуда-то сверху по лестнице, там на Лубянке, спускается Павленко: «Мандельштам, возьмите себя в руки!»
. Мандельштама мы знаем, а вот Павленко…
Да, но каково же Мандельштаму было… Так что он прошел свою жизнь через все самые запутанные узлы нашей истории, которые, к сожалению, мы до конца никак не можем распутать. Вернее, можем, но не хотим. И вот отсюда ответ на вопрос, а кто же может осквернять памятники. Кто может? Тот, кто не понимает. Вот в сентябре месяце открыли памятник в Воронеже, это было очень торжественно. Воронежцы такой праздник устроили из этого события. И все-таки на следующее утро мы пошли в парк, где поставлен памятник, посмотреть, все ли на месте, все ли так, как было задумано. Все было правильно. все было хорошо, – но показательно, что такая неспокойная мысль возникала у многих из нас.
К столетию со дня рождения Мандельштама в нашем городе была установлена первая и единственная мемориальная доска. Она как раз на том доме, доме 31 по 8-й линии Васильевского острова, где «на лестнице черной», на последнем этаже, в квартире 5, жили родные Мандельштама. И приехав под Новый, 1931-й, год в Ленинград, Мандельштам жил там с женой. И там были написаны эти стихи, о чем и говорит мемориальная доска. Интересно, что там подлежащим в тексте доски – стихотворение и первые строчки этого стихотворения, а потом уже – чье это стихотворение. Не «здесь жил такой-то», а «здесь было написано такое-то стихотворение Осипа Мандельштама». И только через много лет вот такую памятную плиту, можно условно сказать, памятник установили в саду Шереметевского дворца.
. говорила Анна Андреевна, что есть петербургские поэты, есть московские поэты, а вот Мандельштам – он и московский, и петербургский. И «вишенкой» он поедет на трамвае «А» или «Б»…
. есть хорошая, кстати, книжка «Мандельштам в Москве», написал ее Леонид Михайлович Витгоф.
М.Михайлова и И.Вербловская
радио «Град Петров», программа «Календарь»
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Осип Мандельштам. Учить щебетать палачей
Свирепое Имя Родины
Антология поэтов сталинской поры
В приложении стихи трех великих русских поэтов — современников сталинской эпохи. Они эту эпоху преодолели, заплатив каждый свою цену. Только они, преодолевшие, и могут ее судить.
УЧИТЬ ЩЕБЕТАТЬ ПАЛАЧЕЙ
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ (1891-1938)
В юности Мандельштам увлекался марксизмом, хотел вступить в боевую (террористическую) организацию социалистов-революционеров, но принят не был, вероятно, по причине малолетства. Однако, война и революция выработали у него отвращение к любому, а не только государственному, терроризму. В 19-ом в Москве эсер-чекист Блюмкин в присутствие Мандельштама похваляется ордерами на расстрел, куда можно вписать любую фамилию. Мандельштам устраивает скандал и сообщает о Блюмкине его начальнику Дзержинскому. Самому Мандельштаму, опасавшемуся мести Блюмкина, пришлось уехать из Москвы в Киев. Киев с его кровавыми переходами власти из рук в руки оказался не лучшим местом для Мандельштама, который по выражению Надежды Мандельштам «всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников всех цветов». Из Киева он уезжает в Крым, где его арестовывает врангелевская полиция. К счастью, его выпускают, он перебирается в Грузию, там его снова арестовывают. В конце концов, не захотев жить в Петербурге, где расстреляли Гумилева, он поселяется в Москве. Здесь до 28-го года даже печатаются книги его стихов и прозы. В 30-тые, когда «век-волкодав» снова стал бросаться ему на шею, Мандельштам сделал попытку полюбить «шинель красноармейской складки» и «руки брадобрея». У него не вышло. Жить в согласии с требующей любви кровавой властью и “учить щебетать палачей” он не захотел.
И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя.
На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон!
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век!
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Декабрь 1930, Ленинград
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей,
Где сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.
Вы помните, как бегуны
У Данта Алигьери
Соревновались в честь весны
В своей зелёной вере?
По тёмнобархатным холмам
В сафьяновых сапожках
Они пестрели по лугам,
Как маки на дорожках.
Уж эти мне говоруны,
Бродяги-флорентийцы:
Отъявленные все лгуны,
Наёмные убийцы.
Они под звон колоколов
Молились Богу спьяну,
Они дарили соколов
Турецкому султану.
Увы, растаяла свеча
Молодчиков калёных,
Что хаживали вполплеча
В камзольчиках зелёных,
Что пересиливали срам
И чумную заразу
И всевозможным господам
Прислуживали сразу.
И нет рассказчика для жён
В порочных длинных платьях,
Что проводили дни, как сон,
В пленительных занятьях:
Топили воск, мотали шёлк,
Учили попугаев
И в спальню, видя в этом толк,
Пускали негодяев.
22 мая 1932
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани.
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
Ноябрь, 1933
Москва, Фурманов переулок
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон,— слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой.
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
Средь народного шума и спеха,
На вокзалах и пристанях
Смотрит века могучая веха
И бровей начинается взмах.
Далеко теперь та стоянка,
Тот с водой кипяченой бак,
На цепочке кружка-жестянка
И глаза застилавший мрак.
Шла пермяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба,
И ласкала меня и сверлила
Со стены этих глаз журьба.
Много скрыто дел предстоящих
В наших летчиках и жнецах,
И в товарищах реках и чащах,
И в товарищах городах.
А на деле-то было тихо,
Только шел пароход по реке,
Да за кедром цвела гречиха,
Рыба шла на речном говорке.
И к нему, в его сердцевину
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел.
Где лягушки фонтанов, расквакавшись
И разбрызгавшись, больше не спят
И, однажды проснувшись, расплакавшись,
Во всю мочь своих глоток и раковин
Город, любящий сильным поддакивать,
Земноводной водою кропят,—
Древность легкая, летняя, наглая,
С жадным взглядом и плоской ступней,
Словно мост ненарушенный Ангела
В плоскоступьи над желтой водой,—
Все твои, Микель Анджело, сироты,
Облеченные в камень и стыд,—
Ночь, сырая от слез, и невинный
Молодой, легконогий Давид,
И постель, на которой несдвинутый
Моисей водопадом лежит,—
Мощь свободная и мера львиная
В усыпленьи и в рабстве молчит.
Ямы Форума заново вырыты
И открыты ворота для Ирода,
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.