ты почему такой шумливый
Времена и время Василия Казанцева
Времена и время Василия Казанцева
Совместный проект Подмосковье
Казанцев Василий
В городе Реутове тихо живёт сибиряк по происхождению Василий Иванович Казанцев; три года назад он без особого шума отметил свой 70-летний юбилей. Он не любит литературных, вернее, окололитературных «тусовок», избегает участия в «мероприятиях». При этом он в общении очень приятен и дружелюбен. Просто он сосредоточен на сути, на творчестве, а пена, которая столь занимает многих, ему совсем неинтересна.
Ещё примечательная особенность: поэзия Василия Казанцева удовлетворяет читателя как поэзия и не вызывает желания интересоваться подробностями его земной жизни, личными связями, географией поездок и так далее. Воистину о нём можно сказать словами классика: он поэт, этим и интересен. Если же другими словами, можно сказать, что это поэзия в чистом виде.
Первая книга Василия Казанцева вышла ещё в Томске в 1962-м. Шума при вхождении его в литературу не было (а то, заметим, была эпоха шумных дебютов). Наверное, поэтому я узнал о нём лишь в 1973-м, когда, раскрыв у прилавка книжного магазина сборник «Талина», сразу понял: это мой поэт, и дома поставил книжку на полку, на которой стоят «самые-самые». Всего Василий Казанцев издал более двадцати стихотворных сборников, не считая многочисленных журнальных подборок.
Как видим, он из тех русских поэтов, середина творческой жизни которых пришлась на слом общественно-политической системы в нашей стране, на доходившую до скандальных форм смену идеологических ориентиров, на шумную переоценку ценностей. Излишне напоминать, что для многих литераторов это оказалось непосильным испытанием, их книги сейчас нередко встречаются на развалах у мусорных контейнеров. Есть другой вариант перехода через перестроечную пропасть – смена окраса. Многие читатели старшего поколения помнят, например, разгневанное письмо группы бухгалтеров в одной из центральных советских газет: они возмущались тем, что молодой, но весьма популярный стихотворец, ярый сторонник Ленина и заклятый враг торгашей, в нескольких стихотворениях издевался над представителями этой профессии, подавая их как символы убожества. Специалисты доказывали, что бухгалтеры играют важную роль в социалистической экономике. Знали бы они тогда, что этот поэт станет ярым сторонником капитализма и будет неплохо кормиться от торгашей уголовного пошиба. Есть ещё один, очень распространённый вариант преодоления перемен: что-то в творчестве писателя остаётся приемлемым и востребованным, а что-то уходит, исключается, скрывается.
Восприятие творчества Василия Казанцева ничуть не изменилось от перемен в жизни страны. Каким-то феноменальным образом его поэзия «прошла плотные слои атмосферы», не обгорев. Причём для неё характерен не эскапизм, не бегство в космические или технические фантазии, не в декоративную древность или в фольклорную стилизацию. Нет, Василий Казанцев говорит нормальным, современным русским языком, виртуозно им владея, о самых обычных, окружающих нас вещах и, главное, о чувствах, которые эти вещи в нас вызывают. При этом проявляет такую зоркость, такую изощрённую способность передать тончайшие движения человеческой души, которая по силам очень и очень немногим. Воздержавшись от поэтических аналогий, скажу, что мне лично Василий Казанцев представляется близким Михаилу Пришвину, в особенности таким его книгам, как «Жень-шень» и «Фацелия». И последнее «из теории»: стихи сибирско-реутовского поэта имеют своей основой вовсе не какие-то отвлечённые и невразумительные «общечеловеческие ценности», а вполне понятные российские реалии нашего времени.
Добавлю ещё, что перу Василия Казанцева принадлежат изящные микроэссе о русской поэзии, в которых переломная эпоха тоже ничего не поломала. Словом, этот поэт легко и свободно проходит сквозь время, об которое, как уже говорилось, будто о стальную стену, столь многие порасшибали свои лбы. Почему это так – не берусь объяснять, здесь тайна, которая, как представляется, в принципе не может быть раскрыта. Но рискну дать прогноз: поэзия Василия Казанцева долго, очень долго останется с русским читателем.
Юрий БАРАНОВ
«Выше радости, выше печали»
Василий КАЗАНЦЕВ
***
Высоченны лесные палаты.
Гул и солнце в древесном строю.
– Что ж ты, милая пташечка, плачешь?
– Я не плачу – я песни пою.
А лесинка шумливая рядом
Всё лопочет про радость свою.
– И чему же ты, глупая, рада?
– Я не рада. Я песню пою.
Синий дым, белый день. И звучанье.
Хвойно-лиственный шорох и плеск.
Выше радости, выше печали
Этот дым. Этот день. Этот лес.
Эти песни – не плач и не гимны.
Это выше, чем плач или гимн.
Мне навеки остаться таким бы.
…Если можно остаться таким!
– Никому не переча на свете,
Ты прокрался, неслышно скользя,
Ты неслышно прокрался в бессмертье.
– Но прокрасться в бессмертье – нельзя.
– Коль нельзя так неслышно пробраться
И незыблем бессмертья закон,
Как в бессмертье ты смог оказаться?
Значит, был ты бессмертным рождён?
– Просто песня моя о свободе
Так была весела и пряма,
Так наивна, что стража на входе
Раздалась вдруг невольно сама!
***
– Пора счастливая была –
Когда всё смел и мог.
– Пора счастливая прошла,
Когда
Всё смел.
И мог.
– Зачем же ты не брал всего,
Когда всё смел и мог?
– Вполне хватало и того,
Что жил.
Что смел.
Что мог.
Мог бы ведь и я иначе жить.
Хорошо, уверенно, умно.
Но зачем, зачем людей смешить?
Людям ведь и так, и так смешно.
Мог бы жить не так, не так совсем,
Мог бы жить совсем, совсем не так.
Но зачем же в грусть вгонять? Зачем?
Грустно ведь и так, и так, и так.
Как бы не обидеть вдруг кого.
Как не огорчить бы хоть чуть-чуть…
Именно вот в этом суть всего?
Именно вот в этом
Вся
И суть.
Прожил сто лет на свете –
И понял всей душой,
Что все на свете – дети.
И малый, и большой.
И понял: дети эти –
Чужие ли, свои –
Как все на свете дети
Нуждаются – в любви.
В непреходящей ласке.
В улыбке на лице.
И в немудрящей сказке.
С улыбкою в конце.
Жалею тех, кто дома, кроме
Родного дома, не знавал,
Кто лишь в одном и том же доме
Рождался, жил и умирал.
И не за то его жалею,
Что он иных путей-дорог
Пытливой, ищущей своею
Душой почувствовать не мог.
И не за то его жалею,
Что он не смог назвать своей
Другую, новую аллею
Других акаций, тополей.
За то жалею, что, усталый,
Он вдруг однажды не входил
В свой дом забытый, прежний, старый,
Внезапных, жарких слёз не лил.
– Посажу я дерево
Редкой красоты.
Загорят на дереве,
Как огни, цветы.
– Не сажай ты дерево
Яркой красоты:
Обломают дерево
За его цветы.
– Выращу я дерево
Дивной высоты.
Сладкие на дереве
Заблестят плоды.
– Не расти ты дерево
Чудной высоты:
Искорёжат дерево
За его плоды.
Посажу я дерево
Скромной красоты.
Зашумят на дереве
Лишь одни листы.
– Вырасти же дерево
Проще, проще ты…
Пусть шумят на дереве
Лишь одни листы.
Над росяным, с отливом воска,
Сияньем спеющих хлебов
Зари далёкая полоска
Горит. Как первая любовь.
И так же чисто и крылато
Парит. Прозрачная насквозь.
И так же ясно, как когда-то,
Сулит. Всё то, что не сбылось.
***
Как шум листвы над головой,
Счастливо солнечный и лёгкий, –
Ко мне летящий голос твой.
Навечно близкий. И далёкий.
Он дни и ночи напролёт
Звенит. Поёт. И жжёт – и студит.
Он всё зовёт. Зовёт. И ждёт.
Того, чего уже не будет.
ЗИНАИДА ГИППИУС
1869—1945
Зинаида Николаевна Гиппиус стояла у истоков русского символизма и стала одним из его лидеров. Вместе с Мережковским и Минским Гиппиус принадлежала к религиозному крылу этого направления: они связывали обновление искусства с богоискательскими задачами. Обладая острым критическим умом, Гиппиус в юности не получила систематического образования из-за частых переездов семьи. «Книги — и бесконечные собственные, почти всегда тайные писания — только это одно меня, главным образом, занимало», — вспоминала она об отрочестве и юности в автобиографии. В 1888 г. в Боржоме познакомилась с Мережковским, вскоре вышла за него замуж и переехала в Петербург. Поэтический дебют состоялся в 1888 г. в журнале «Северный вестник». «Наиболее яркими “внешними” событиями» своей жизни Гиппиус считала, по ее признанию, «устройство первых Религиозно-философских собраний (1901—1902), затем издание журнала “Новый путь” (1902—1904), внутреннее переживание событий 1905 года» и совместное с Мережковским и Д. В. Философовым пребывание в Париже в 1906—1908 гг. В начале века салон Мережковских (третьим его постоянным участником был Философов) в доме Мурузи на Литейном проспекте в Петербурге привлекал к себе приверженцев «неохристианства» и мистически настроенных молодых писателей; именно через Мережковских вошел в круг символистов и начал печататься в их журнале «Новый путь» молодой Блок; там же появились первые статьи Андрея Белого. Гиппиус считала наиболее важной для себя литературно-общественную деятельность, регулярно выступала как критик и публицист (чаще под псевдонимом Антон Крайний), сотрудничая вначале по преимуществу в символистских, а позднее в общелиберальных органах. Творчество Гиппиус стало особенно многообразным после 1908 г., когда вышли два сборника ее рассказов («Черное по белому», 1908 и «Лунные муравьи», 1912), книга критических статей «Литературный дневник» (1908), романная дилогия («Чертова кукла» 1911 и «Роман-царевич» 1912), пьесы. Стихи же Гиппиус публиковала не часто и, по ее признанию, «писала редко и мало — только тогда, когда не могла не писать» (Автобиография). Более чем за тридцать лет ее литературной деятельности в России вышли три небольших по объему сборника: «Собрание стихом. 1889—1903» (М., 1904), «Собрание стихов. Книга вторая (1903—1909)» (М., 1910) и, уже после Октября. «Последние стихи. 1914—1918» (Пг., 1918). Периода «ученичества» у Гиппиус не было: ранние стихотворные опыты «под Надсона» в печати не появились, а первые ее опубликованные стихи уже отличались не только новыми для русской поэзии мотивами, но и зрелым мастерством, стилистической и ритмической изысканностью при внешней скромности и отсутствии эффектов.
Тематический комплекс ранних стихов З. Гиппиус включает в себя все важнейшие для «старших» символистов мотивы: уход от скуки повседневности в мир фантазии и иррациональных предчувствий («Я — раб моих таинственных, необычайных снов»), культ одиночества, сознание собственной избранности, эстетизация упадка («Люблю я отчаянье мое безмерное») и т. д. Но при этом звучала своя нота: стремление преодолеть декадентство на путях веры, а порой и разочарование в ней, боянь «пустой пустыни» небес. Брюсов отметил «исключительное умение» Гиппиус «писать афористически, замыкать свою мысль в краткие, выразительные, легко запоминающиеся формулы». Значительно хуже давалась ей поэтическая публицистика: попытки религиозной проповеди в стихах заканчивались неудачей. Вершиной ее мастерства были небольшие стихотворения 1910-х годов, тематически предвосхищавшие трагические фантасмагории западной прозы XX в. («Терпеть, что все в машине? В зубчатом колесе?»).
Приветствовав Февральскую революцию как залог демократического переустройства русской жизни, Гиппиус заняла резко непримиримую позицию по отношению к большевикам после Октября. В «Последних стихах» она вновь обратилась к жанру стихотворной — и теперь уже политической — публицистики, декларируя свое понимание Октябрьской революции как гибели демократии в России. Эмигрировав в 1920 г. вместе с Мережковским и Философовым, до самой смерти оставалась в яростной оппозиции к СССР, отвергая попытки других эмигрантов более лояльно отнестись к Советской власти; во время Великой Отечественной войны это привело к постепенной изоляции Гиппиус в эмигрантских кругах. В Париже продолжала публицистическую деятельность, издала мемуары. Там вышла в 1938 г. ее последняя книга стихов — «Сияние».
Изд.: Гиппиус З. Н. Сочинения: стихотворения, проза. Л., 1991.
ПЕСНЯ
Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею, —
С вечернею зарею.
И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным.
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю.
И это желание не знаю откуда
Пришло откуда.
Но сердце просит и хочет чуда,
Чуда!
И пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает,
Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете.
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Небеса унылы и низки,
Но я знаю — дух мой высок.
Мы с тобою так странно близки,
И каждый из нас одинок.
Беспощадна моя дорога.
Она меня к смерти ведет.
Но люблю я себя, как Бога, —
Любовь мою душу спасет.
Если я на пути устану,
Начну малодушно роптать,
Если я на себя восстану
И счастья осмелюсь желать, —
Не покинь меня без возврата
В туманные, трудные дни.
Умоляю, слабого брата
Утешь, пожалей, обмани.
Мы с тобою единственно близки,
Мы оба идем на восток.
Небеса злорадны и низки,
Но я верю — дух наш высок.
ЛЮБОВЬ — ОДНА
Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь — одна.
Мы негодуем иль играем,
Иль лжем — но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна — любовь одна.
Однообразно и пустынно,
Однообразием сильна,
Проходит жизнь. И в жизни длинной
Любовь одна, всегда одна.
Лишь в неизменном — бесконечность,
Лишь в постоянном — глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
И всё ясней: любовь одна.
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Мне мило отвлеченное:
Я жизнь им создаю.
Я всё уединенное,
Неявное люблю.
Я — раб моих таинственных,
Необычайных снов.
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов.
УЛЫБКА
Поверьте мне, меня не соблазнит
Печалей прежних путь давно пройденный.
Увы! Душа покорная хранит
Их горький след, ничем не истребленный.
Года идут, но сердце вечно то же.
Ничто для нас не возвратится вновь.
И ныне мне всех радостей дороже
Моя неразделенная любовь.
Ни счастья в ней, ни страха, ни стыда.
Куда ведет она меня — не знаю.
И лишь в одном душа моя тверда:
Я изменяюсь, — но не изменяю.
МГНОВЕНИЕ
Сквозь окно светится небо высокое,
Вечернее небо, тихое, ясное.
Плачет от счастия сердце мое одинокое,
Радо оно, что небо такое прекрасное.
Горит тихий, предночный свет,
От света исходит радость моя.
И в мире теперь никого нет.
В мире только Бог, небо и я.
ДО ДНА
Тебя приветствую, мое поражение,
тебя и победу я люблю равно;
на дне моей гордости лежит смирение,
и радость, и боль — всегда одно.
Над водами, стихнувшими в безмятежности
вечера ясного, — все бродит туман;
в последней жестокости — есть бездонность нежности
и в Божьей правде — Божий обман.
Люблю я отчаяние мое безмерное,
нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить до дна.
ПАУКИ
Я в тесной келье — в этом мире.
И келья тесная низка.
А в четырех углах — четыре
Неутомимых паука.
Они ловки, жирны и грязны.
И все плетут, плетут, плетут.
И страшен их однообразный
Непрерывающийся труд.
Они четыре паутины
В одну, огромную, сплели.
Гляжу — шевелятся их спины
В зловонно-сумрачной пыли.
Мои глаза — под паутиной.
Она сера, мягка, липка.
И рады радостью звериной
Четыре толстых паука.
ВСЁ КРУГОМ
Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жестко тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно-застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, черное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно-лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо: что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.
Если ты не любишь снег,
Если в снеге нет огня, —
Ты не любишь и меня,
Если ты не любишь снег.
Если ты не то, что я, —
Не увидим мы Лицо,
Не сомкнет он нас в кольцо,
Если ты не то, что я.
Если я не то, что ты, —
В пар взлечу я без следа,
Как шумливая вода,
Если я не то, что ты.
Если мы не будем в Нем,
Вместе, свитые в одно,
В цепь одну, звено в звено,
Если мы не будем в Нем, —
Значит, рано, не дано,
Значит нам — не суждено,
Просияв его огнем,
На земле воскреснуть в Нем.
ВОДОСКАТ
Душа моя угрюмая, угрозная,
Живет в оковах слов.
Я — черная вода, пенноморозная,
Меж льдяных берегов.
Ты с бедной человеческою нежностью
Не подходи ко мне.
Душа мечтает с вещей безудержностью
О снеговом огне.
И если в мглистости души, в иглистости
Не видишь своего, —
То от тебя ее кипящей льдистости
Не нужно ничего.
ИЗ ЦИКЛА «ТРИ ФОРМЫ СОНЕТА»
. И не мог свершить там никакого чуда.
Не знаю я, где святость, где порок,
И никого я не сужу, не меряю.
Я лишь дрожу пред вечною потерею:
Кем не владеет Бог — владеет Рок.
Ты был на перекрестке трех дорог, —
И ты не стал лицом к Его преддверию.
Он удивился твоему неверию
И чуда над тобой свершить не мог.
* Адресат посвящения — поэт Андрей Белый (Борис Бугаев).
Он отошел в соседние селения.
Не поздно, близок Он, бежим, бежим!
И, если хочешь — первой перед Ним
С безумной верою склоню колени я.
Не Он один — все вместе совершим,
По вере, — чудо нашего спасения.
ЖЕНСКОЕ «НЕТУ»
Где гниет седеющая ива,
где был и нынче высох ручеек,
девочка на краю обрыва
плачет, свивая венок.
Девочка, кто тебя обидел?
Скажи мне: и я, как ты, одинок.
(Втайне я девочку ненавидел,
не понимал, зачем ей венок.)
Она испугалась, что я увидел,
прошептала странный ответ:
меня Сотворивший меня обидел,
я плачу оттого, что меня нет.
Плачу, венок мой жалкий сплетая,
и не тепел мне солнца свет.
Зачем ты подходишь ко мне, зная,
что меня не будет — и теперь нет?
Я подумал: это святая,
или безумная. Спасти, спасти!
Ту, что плачет, венок сплетая,
взять, полюбить и с собой увести.
— О, зачем ты меня тревожишь?
Мне твоего не дано пути.
Ты для меня ничего не можешь:
того, кого нет, — нельзя спасти.
Ты душу за меня положишь, —
а я останусь венок свой вить.
Ну скажи, что же ты можешь?
Это Бог не дал мне — быть.
Зачем я плачу — я тоже не знаю.
Высох — но он был, ручеек.
Не подходи к страшному краю:
мое бытие — плача, вить венок.
ВНЕЗАПНО.
Тяжки иные тропы́.
Жизнь ударяет хлестко.
Чьи-то глаза из толпы
взглянули так жестко.
Кто ты, усталый, злой,
путник печальный?
Друг ли грядущий мой?
Враг ли мой дальный?
В общий мы замкнуты круг
боли, тоски и заботы.
Верю я, всё ж ты мне друг,
хоть и не знаю, — кто ты.
14 ДЕКАБРЯ
Ужель прошло — и нет возврата?
В морозный день, в заветный час
Они на площади Сената
Тогда сошлися в первый раз.
Идут навстречу упованью
К ступеням Зимнего Крыльца.
Под тонкою мундирной тканью
Трепещут жадные сердца.
Своею молодой любовью
Их подвиг режуще-остер,
Но был погашен их же кровью
Освободительный костер.
Минуты годы, годы, годы.
А мы всё там, где были вы.
Смотрите, первенцы свободы:
Мороз на берегах Невы!
Мы — ваши дети, ваши внуки.
У неоправданных могил
Мы корчимся всё в той же муке,
И с каждым днем всё меньше сил.
И в день декабрьской годовщины
Мы тени милые зовем.
Сойдите в смертные долины,
Дыханьем вашим — оживем.
Мы, слабые, — вас не забыли,
Мы восемьдесят страшных лет
Несли, лелеяли, хранили
Ваш ослепительный завет.
И вашими пойдем стопами,
И ваше будем пить вино.
О, если б начатое вами
Свершить нам было суждено!
14 декабря 1909
Петербург
БАНАЛЬНОСТЯМ
Не покидаю острой кручи я
Гранит сверкающий дроблю,
Но вас, о старые созвучия,
Неизменяемо люблю.
Люблю сады с оградой тонкою,
Где роза с грезой, сны весны
И тень с сиренью — перепонкою,
Как близнецы, сопряжены.
Влечется нежность за безбрежностью,
Все рифмы-девы, — мало жен.
О как их трогательной смежностью
Мой дух стальной обворожен!
Вас гонят. Словно дети малые,
Дрожат мечта и красота.
Целую ноги их усталые,
Целую старые уста.
Создатели домов лучиночных, —
Пустых, гороховых домов,
Искатели сокровищ рыночных
Одни боятся вечных слов.
Я — не боюсь. На кручу сыпкую
Возьму их в каменный приют,
Прилажу зыбкую им зыбку я.
Пусть отдохнут! Пусть отдохнут!
Январь 1914
Петербург
Радостные, белые, белые цветы.
Сердце наше, Господи, сердце знаешь Ты.
В сердце наше бедное, в сердце загляни.
Близких наших, Господи, близких сохрани!
СЕГОДНЯ НА ЗЕМЛЕ
Есть такое трудное,
Такое стыдное.
Почти невозможное —
Такое трудное:
Это поднять ресницы
И взглянуть в лицо матери,
У которой убили сына.
Но не надо говорить об этом.
20 сентября 1916
Петербург
«ГОВОРИ О РАДОСТНОМ»
Кричу — и крик звериный.
Суди меня Господь!
Меж зубьями машины
Моя скрежещет плоть.
Свое — стерплю в гордыне.
Но — все? Но если все?
Терпеть, что все в машине?
В зубчатом колесе?
Он принял скорбь земной дороги,
Он первый, Он один,
Склонясь, умыл усталым ноги,
Слуга — и Господин
Он с нами плакал, — Повелитель
И суши, и морей.
Он царь и брат нам, и Учитель,
И Он — еврей.
СТРАШНОЕ
Страшно оттого, что не живется — спится.
И всё двоится, всё четверится.
В прошлом грехов так неистово-много,
Что и оглянуться страшно на Бога.
Да и когда замолить мне грехи мои?
Ведь я на последнем склоне круга.
А самое страшное, невыносимое, —
Это что никто не любит друг друга.
ВЕСЕЛЬЕ
Блевотина войны — октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты.
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.
СЕЙЧАС
Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно жить!
Лежим, заплеваны и связаны
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
Столпы, радетели, водители
Давно в бегах.
И только вьются согласители
В своих Це-ках.
Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель* — пути.
14 ДЕКАБРЯ 17 ГОДА
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли всё святое:
И стыд души, и честь земли.
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И Невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.
Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян.
* Викжель — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза.
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной.
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть — или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
ТАК ЕСТЬ
Если гаснет свет — я ничего не вижу.
Если человек зверь — я его ненавижу.
Если человек хуже зверя — я его убиваю.
Если кончена моя Россия — я умираю.